– Олька!.. А я умру? – спросила Таня, посмотрев на сестру неподвижными глазами, синими-синими, будто в них застыли кусочки неба.
– Ну, вот ещё… придумываешь – с легким раздражением откликнулась Олька, глянув на Таню строго. И, поправив сползшее одеяльце, добавила:
– Поздно уже… спать надо.

Было поздно. Все в доме давно спали. И только Наталья всё ещё хлопотала на кухне, гремя посудой и тяжко вздыхая. Два года назад она похоронила мужа, а спустя полгода умер сын Гриша. А за Гришей — дочь Глаша утонула в реке. С тех пор у неё самой внутри что-то умерло. Злые языки болтали о ней невесть что: будто она сама погубила своего мужика, детей не уберегла, и что всё это неспроста, а потому, что она, Наталья – прОклятая баба: вон у неё и младшенькая Танюшка калека…

Таня была её восьмым ребенком. Она росла слабой, болезненной, а когда ей исполнилось восемь лет — вовсе слегла, и вот уже полгода не вставала на ноги. Сначала кожа на ногах покраснела, потом появились язвы, которые кровоточили и не заживали. Уж чего только не делали: и подорожник прикладывали, и всякими настойками смазывали, и читали заговоры от сглаза и порчи, да всё без толку. Однажды даже позвали местную колдунью бабку Дарью. Бабка Дарья долго шептала над Таней, водила руками, брызгала водой, а уходя, велела достать чистого керосина и смазывать им раны.
«Да где ж его достанешь?» – вздыхала мать и с жалостью глядела на дочь уставшими глазами.

Управившись на кухне и войдя в комнату, Наталья окинула взглядом спящих детей. После утомительной работы все крепко спали.

— А ты чего не спишь, полуношница? – глянув на Таню и падая на кушетку, проронила мать, и, не слыша ответа, провалилась в тяжелый сон…

Рядом с мамой Таня чувствовала себя хорошо и спокойно. С мамой — ничего не страшно было! Однажды, когда она была совсем маленькой и очень расшалилась, мама в сердцах бросила страшные слова, которые Таня помнит до сих пор:

— Нету больше сил… уйду от вас, куда глаза глядят!..

Цепляясь за подол юбки, Таня громко плакала и просила маму взять ее с собой, и обещала никогда-никогда ее не расстраивать…

Таня вздохнула, прислушиваясь к дыханию матери, и не заметила, как уснула.

Танино утро начиналось всегда одинаково. Таня просыпалась раньше всех и долго лежала с открытыми глазами, глядя, как старшие братья, наспех собравшись, брали приготовленный узелок с едой и уходили на работу. Олька рассказывала, что у них тяжелая и опасная работа: они разгружали брёвна в лесхозе. Потом собирались мать и старшая сестра. Они работали в поле. На хозяйстве оставалась двенадцатилетняя Олька, она же и приглядывала за Таней.

А вечером за столом собиралась вся семья. На середину стола ставили посудину с лепёшками. Лепешки пекли из отрубей и разных трав и называли хлебом. Мать разливала горячую похлебку по мискам: сначала братьям, потом сёстрам, и ещё в одну миску налив похлебки и положив сверху лепешку, протягивала Ольке со словами: «Отнеси Таньке!» И только потом садилась за стол сама.

Ели молча. Потом пили кипяток с мятой и говорили о разном:

— Вишня зацвела… ранёхонько… не поморозило бы…

— В подполе, всего-то, полведра картошки…

— Вчерась, Парфеновна, бригадир, обещалась на трудодни по мешку отрубей выдать, гляди, дотянем до тепла… а там, глянь, из земли попрет…

— Да-а, все ж полегче будет…

Таня жадно съедала похлебку, всю до капли, а хлеб откусывала маленькими кусочками, медленно разжёвывала и долго держала во рту, не торопясь проглотить… так было вкуснее.

Бывало, по вечерам к матери приходила соседка, тетка Матрена, они долго сидели, жалуясь друг другу на жизнь, а потом пели. Таня слушала их песни – заунывные, тягучие, похожие на плач, и ее маленькое сердечко сжималось от непонятной тоски…

В этот день было всё как обычно. Все ушли на работу. Олька с утра — в огороде: ей нужно было очистить землю от прошлогодней листвы и вскопать грядки. Таня смотрела в окошко, радовалась первым лучам солнца и прижимала к себе куклу, с которой никогда не расставалась. Эту куклу Олька сама придумала и сшила для Тани. В платьице и шляпке, кукла была, как настоящая принцесса и Таня, глядя на неё, представляла себя такой же нарядной и красивой.

День клонился к вечеру. Солнце уже село. Таня тихо лежала в своей кроватке, наблюдая за мухой, которая звонко билась крылышками о стекло: ззы-ы, ззы-ы-ы…муха то затихала, то вновь кружилась и звенела-звенела, убаюкивая Таню: ззы-ы-ы… ззы-ы-ы … Таня задремала.

Её разбудил истошный крик сестер:

– Убился-а-а!.. Фёдор убился-а-а!..

… Брата Федора придавило бревнами. Все дальнейшие события у Тани проплывали как во сне: почерневшее от горя лицо матери; громкий плач сестер; какие-то люди сбивали из досок гроб; о чём-то шептались соседки, вздыхая и крестясь… Потом гроб с братом погрузили в телегу и свезли на кладбище.

После похорон сына Наталья как-то сразу постарела и замкнулась в себе.
О Тане, будто все забыли.

– Открой глазки!.. – услышала Таня сквозь сон чей-то голос… и, с трудом открыв глаза, увидела лицо незнакомого дяденьки с бородкой и в очках, который повторял:

– Ну, вот… вот и хорошо!.. Вот и молодец!.. А теперь открой ротик… так-так…

Доктор, осмотрев Танины распухшие ноги, надавил на живот:

— Так больно?… Понятно… понятно…

— Что же вы, голубушка… запустили болезнь… – ворчал доктор, обращаясь уже к матери, стоявшей рядом с мертвым лицом.

— Не гоже так… не гоже — продолжал он, записывая что-то огрызком карандаша на листке бумаги.

Оказывается, Таня уже третьи сутки металась в горячке, бредила и все время твердила: «Я не умру… не умру… не умру…»

Выйдя во двор, доктор о чём-то негромко говорил с Натальей, а уходя, протянул ей исписанный листок. Женщина, тяжело вздохнув, долго, безнадежно, с мучительной безысходностью, смотрела ему в след…

Ужин проходил в молчании. Разлив, похлебку по мискам, и поровну разделив лепешки, Наталья задержала свой взгляд на детях — худых, полуголодных… затем, разделив свою лепешку, на пять частей, положила каждому по кусочку и, помолчав, глухо сказала:

– Таньке хлеба больше не давайте… она всё равно умрет…

Свинцовая тишина воцарилась за столом. Братья хмуро опустили головы. Сёстры испугано переглянулись. Олька, вскрикнув, выскочила из-за стола и бросилась во двор. Мать не шевельнулась. Глядя прямо перед собой остекленевшими глазами, она молчала, будто окаменела… как вдруг нечеловеческий вой вырвался из её груди – страшный, протяжный, которому не было ни конца, ни краю…

На другой день Олька исчезла. Её искали по всему селу, заглядывали под каждый куст, искали в лесополосах и на реке, но так и не нашли.

Через неделю, уставшая, в синяках и ссадинах, Олька сама вернулась домой. В руках она держала, завёрнутую в тряпицу, бутылку с жидкостью. Это был керосин. Она потом долго рассказывала, как шла пешком через поля, перелески, заросли — к аэродрому, о котором узнала раньше…

— Таня-я-я!.. Постой-о-й!.. — услышала Наталья детские голоса и, разогнувшись, увидела, бегущих по полю, её девочек — Таньку и Ольку. Они Бежали перегоняя друг друга, весело смеясь и громко радуясь солнцу, небу, птицам!..
Мать, впервые за многие дни, улыбнулась… тепло разлилось по ее телу… присев на обочину, она с надеждой посмотрела вдаль…

— Таня-я-я-я! – неслось по бескрайним зеленым полям, по цветущим косогорам, по безоблачному синему небу…

— Таня-я-я! – вторило эхо, рассыпая по родным просторам и поднимая до небес звонкий смех девчонок. Олька остановилась, радостно глядя на бегущую сестренку… Таня бежала!..

Беги, беги, Таня! Беги навстречу завтрашнему дню, навстречу жизни, навстречу своей судьбе!.. Она еще не знала, что ей придется пройти много жизненных испытаний, пережить много волнений, что у неё будет своя семья, и родятся свои дети, и, что одну из своих дочерей, она назовет Ольгой…

Таня прожила восемьдесят шесть лет. Это была моя мама.

©Екатерина Падукова